При немцах колхозов не было, их закрыли. Но были общины, по сути, тот же колхоз, немцы же прагматики, зачем ломать то, что работает. В нашем селе такая община была, но в другом конце, ближе к лесу. А в нашем краю общины не было, мы выживали своим хозяйством, а бывшие колхозные поля зарастали. Мы на этих полях пасли коров.
Я пас двух: свою и соседскую. Соседка давала мне на день бутылку молока и кусок хлеба. Было очень голодно.
Но что характерно, во время оккупации у нас коров не забирали. Телят маленьких не забирали. Свиней – лучше не держать, сразу придут и зарежут. Кур, овец – резали и съедали. Яйца, молоко – подгребали.
Всё время оккупации у нас в хате жил немецкий майор, пожилой полный человек. Потом я узнал, что он связист. У него была лошадь-битюг и два солдата – как денщики, что ли. Утром они ему приносили завтрак из офицерской столовой – в термосах. Нашу пищу он не ел, да нам, собственно, и кормить его нечем было – мы сами голодовали. Ждали весны, когда почки на деревьях появятся.
Обедал он в столовой, а ужин ему опять приносили в термосах.
Человек он был, в общем-то, незлобный, но любил дразнить детей. Конфетку или шоколадку подаст ребёнку, тот ручки протянет, а немец его – по этой руке… Ну, слава Богу, что не убивал, как говорится.
Правда, в первые дни я пистолет у него стащил, ради интереса. (В этом возрасте не понимаешь опасности). Он пошёл умываться, а ремень с кобурой повесил на дерево. Я потихоньку пистолет вытащил. Мать сразу увидела его у меня и отдала немцу.
Немец схватил меня, зажал, стянул штаны и стал этим своим ремнём пороть. Я, конечно, визжал здорово, а рядом мать стояла орала…
Но что ей было делать? Двадцать девять лет женщине, четверо детей на руках. Колхоза, где она работала, нет… Потом мне и от матери ещё досталось – но это уж так, для порядка.
При немцах колхозные поля пустовали, а мы сажали картошку и сеяли рожь на огороде, который ещё от советской власти остался. Все дети работали. Мой брат 1939 года рождения (он сейчас в Донецке живёт, говорит, сейчас так же бомбят, как в войну бомбили), он уже работал на огороде.
Не смотря на то, что при немцах сахарный завод не действовал, мы выращивали свёклу. Она шла на корм коровам, да и мы её ели. На сладком свекольном соке варили яблоки, сливы.
Сушили фрукты в специальных сушилках: выкапывали яму, из лозы настилали прутья как решётку, на них клали порезанные фрукты. А на дне поджигали костёр, но сушили не на огне, а на углях, как шашлыки жарят. Потом эти сухофрукты нас очень выручали – варили компот – у нас это называлось узвар, после компота все фрукты съедали.
И, конечно, нас спасала корова. Молоко брали для офицера, который у нас стоял. А другие немцы за этим делом к нам уже не лезли.
В селе у нас стоял целый гарнизон. Причём, в этом гарнизоне были и немцы, и итальянцы, и венгры, и румыны. Самые вредные – это венгры и румыны. Итальянцы были самые лояльные, никого не наказывали. Мы им даже продавали лягушек, которых ловили на наших болотах. (Видимо, эти итальянцы были с севера Италии, где недалеко Франция – ну и набрались французских привычек). Они нам за лягушек давали шоколад (но это редко), а чаще – галеты, но такие сухие, что возьмёшь в рот и не укусишь.
Кстати, мы и воровали галеты. Помню, немцы нас заставили разгружать машину. Галеты были в таких деревянных ящичках, в каких у нас сейчас привозят фрукты. Их надо было перенести на склад, а машина до склада не доходила (в военные зимы на Украине почему-то было много снега).
И вот мы по протоптанной тропке таскали эти ящики – наверное с полкилометра. Идёшь-идёшь, раз – ящик в снег, а потом, как стемнеет, приходили их забирать. Рисковали, конечно, понимали, что если поймают, могут и убить. Но есть-то хотелось…
Насмотрелись мы за годы оккупации… И расстрелы, и повешение. Я даже сейчас говорю, что патриотами нас сделали немцы.
Бывало, что людей выдёргивали и арестовывали только за подозрение, что они связаны с партизанами. Подержат их в своих застенках, а потом расстреливают. Причём, как-то легко расстреливали. Если ничего не рассказываешь, ну и пошёл ты на тот свет. Для немцев мы были скот, и этот скот их по большому счёту не интересовал.
Отлавливали партизан, казнили. У нас леса были не такие сильные… Но вот Чёрный лес – был большой и густой, там были партизаны, их ловили. Или ещё про кого-нибудь скажут, что он коммунист или комсомолец, или помогает партизанам – их вешали. Причём, каждый раз собирали людей.
Гнали через наше село военнопленных. Гонят колонну. Кто не может уже идти, падает, того добивают. И другим не разрешали, чтоб помогали.
Иногда было такое: пленных забирали женщины. Вот гонят колонну, конвойных двое, один спереди, другой сзади. А колонна длинная… И вот женщины стоят по сторонам и смотришь – мужика ухватили, выдернули из колонны и сразу спрятали. Некоторые мужики так до 44-го года у них и жили. Тайком, конечно. Но их не выдавали. А когда пришли наши, они ушли в армию, воевать.
Немцы же, я ещё раз говорю, местными делами практически не занимались. Всё передоверяли полицаям, они были в доверии, особенно прибалты.
Ловить партизан – это опять же полицаи. Где-то были большие партизанские отряды (допустим, отряд Ковпака), поэтому с ними боролись с помощью войск. А у нас были отряды небольшие.
В 43-44-м годах появились власовцы. Это очень вредные люди были, такие же как прибалты. Могли убить ни за что, знали, что обратного пути у них нет.
В селе при немцах ходили деньги – оккупационные марки и рейхс-марки. Но у нас рейхсмарок ни у кого не было (даже у полицаев), и нас не допускали в их столовые, буфеты, магазин, кафе (да и полицаев тоже не пускали).
Работать при немцах было в общем-то негде, но моя мать некоторое время работала на торфоразработках. Это на болоте, в яме, стояли по колено в воде, специальной лопатой вырезали торфяной «кирпич» и выбрасывали его наружу. А там их складывали на просушку, получались торфяные брикеты, которые немцы отправляли в Германию.
За это маме давали паёк и платили оккупационными марками. За них можно было купить хлеб, какие-то продукты, поношенную одежду на рынке.
Молодёжь угоняли в Германию. Причём, некоторые вначале шли добровольно. Была сильная агитация: будете жить в цивилизованной стране, работать, иметь достойный заработок.
А тех, кто вначале не поехал добровольно, их потом загоняли силой. Это были девушки 15-16 лет. Но я не знаю ни одного примера, чтобы кто-то вернулся обратно. Рядом с нами жили девчонки, они уехали в Германию и больше о них ничего не было известно. (Может, кто из родственников и получал какие-то весточки, но скрывал, не афишировал это, поэтому мы и не узнали).
Некоторые женщины «сдавались» немцам. И потом даже детей рожали. Это целая трагедия. Если муж возвращался с войны, в этой семье уже жизни не было. Ни один мужчина не прощал.
В селе ведь живёшь – всё равно что голый ходишь. О тебе всё там знают.
И вот конец февраля 1944 года. Корсунь-Шевченковское сражение. Очень жестокая была битва. Тогда же освободили и наше село.
Помню, пришли к нам ночью или рано утром – наш офицер, лейтенант, и с ним солдаты. Приняли мы их, конечно, очень хорошо, всё, что могли, для них сделали. И этот лейтенант, когда уходил, подарил мне офицерскую фуражку.
…Несколько лет спустя, когда я уже учился в училище, нам преподавал тактику полковник. И объяснял по учебной карте как раз нашей местности. Я его спрашиваю: «Товарищ полковник, а почему здесь такое название, оно ведь называется по-другому?» – «А ты откуда знаешь?» – «Да я вот там жил». – «А ты знаешь, мы это село освобождали. Я там в одной хате ночевал и фуражку оставил». – «Так вы мне эту фуражку оставили…»
Когда немцы уже уходили, мы с другом нескольких фрицев взяли в плен – в камышах. Они уже сдавались всем, кому придётся, им деваться было некуда – фронт пошёл дальше на запад.
У меня нет статистики, сколько призвали из нашего села и сколько погибло. Но погибло очень много. А сколько людей погибли при артобстрелах и бомбёжках – от немцев, да и от наших! И те, кто стал в селе инвалидами (и детей среди них много) – не считались инвалидами войны.
У нас в селе была женщина, у неё было десять сыновей. И все на войне погибли.
Когда наши освободили село, мы, пацаны, имели возможность добыть все виды оружия. Даже из танков стреляли, танки стояли подбитые, а в них – неизрасходованные снаряды. Много погибло пацанов, многие покалечились. Мы ещё говорили, что вот можно танк сдать в металлолом.
Когда фронт ушёл дальше, в селе были созданы истребительные батальоны – из молодёжи (ребята 17-18 лет). Были они какие-то злые. Отлавливали немцев, которые спрятались, и полицаев. И самое тяжёлое воспоминание… Был у нас учитель. Он и до немцев преподавал, и во время немцев. И вот эти ребята из истребительного отряда его поймали… Один из парней спрашивает: «Ты меня учил?» – «Учил» – «Двойки ставил?» – «Ставил». И убил его.
Дальше. Один из братьев моей матери (мой дядя Харитон) по какой-то причине в 41-м году был не призван в армию. До немцев он был председателем колхоза, а при немцах этой общиной руководил. Партизанам помогал. Когда немцев выбили, ушёл в Красную Армию, хорошо воевал, орден Ленина ему дали – за спасение знамени полка.
Пришёл он с войны, всё нормально, а на следующую ночь его взяли – кто-то донёс, что он возглавлял при немцах общину. А донёс тот, кого дядя ловил на воровстве хлеба – ещё до войны. Вот он и нашёл способ отомстить. Дядя семь лет отработал в лагерях в Архангельской области. Потом, когда он вернулся, они ещё ездили туда лес покупать.
Но он что-то недолго прожил…
Когда в марте 1944-го пришли наши, мне было уже девять лет. Снова открыли школу, но проучились мы только март и апрель. А весенне-полевые работы у нас всегда начинались в марте. Работать было некому, и наша учёба на этом закончилась.
А что оставалось в колхозе… Сначала наши при подходе немцев угнали всё, что только могли. А потом немцы, что ещё оставалось, подобрали.
И в 44-м, и в 45-м годах мы, школьники, работали в колхозе с апреля до декабря. В это время занятий в школе не было. А с декабря по апрель учились. В колхозе работали с девяти лет.
Мать нас, детей, в три часа будит. На столе уже стоит борщ. А она ложилась часов в 11, не раньше. Потому что надо было за коровой, свиньями, другой скотиной убрать. Ей, правда, старшая сестра помогала.
Мы брали коров (нашу и соседскую), запрягали в ярмо… А корова в ярме никогда же не ходила, надо было её тащить. И вот пахали. Я веду коров за верёвку, они еле тащатся. А мать за плугом идёт. И были несколько человек дедушек, которые сеяли и нас научили. В десять лет уже считалось, что я взрослый. Я тоже ходил сеять – с мешком через плечо – берёшь горсть и пошёл.
Колхозы после немцев восстановили сразу. Из трёх колхозов нашей округи (уже при Хрущёве) сделали один. И я где-то в 70-х годах, приехав к родителям, пришёл в правление (там председателем была женщина, Герой Соцтруда). Хотел получить справку, что я во время войны в колхозе работал. Она сказала: «Ничего у нас нет. Когда объединяли три колхоза, много документов выбросили».
А может, нас даже никуда не записывали, а просто матери за нас шли трудодни.
В колхозе кормили каким образом. Большой котёл на костре. В кипяток засыпали муку, всё перемешивали, кипятили – и это был суп. Тарелка такого супа в день – это всё, что мы зарабатывали в колхозе. Колхозы ведь тоже были нищие.
В марте месяце началась весенняя посевная. Пахать на коровах и сеять. Потом бороновать – тоже на коровах. В колхозе была пара выбракованных лошадей: оставили при наступлении то ли наши артиллеристы, то ли кавалеристы. Я потом работал на этих лошадях.
Летом косили траву, потом убирали хлеба. Даже такой пацан как я ходил с косой. Сеяли не только хлеб, но и многолетние травы – специально на сено. До декабря вручную копали свёклу, собирали её в бурты. Потом на телегах возили на сахарный завод.
Потом в колхоз стали поступать с запада трофейные коровы, бычки, тёлки. Поголовье начало расти. Потом появились рабочие быки, на них стали работать. Позднее в МТС появились тракторы, комбайны.
(Начало воспоминаний:
Часть 1: довоенные воспоминания, колхозы и голод
Часть 3: воспоминания о школе при немцах
Продолжение воспоминаний:
***
Иван Яковлевич Хлыпало. 80 лет. Полковник в отставке. Закончил Харьковское высшее авиационное инженерное военное училище (филиал Военно-Воздушной академии им. Жуковского). Тема диплома слушателя Хлыпало была: «Стратегический бомбардировщик с ядерной энергетической установкой на борту». Рецензент – Андрей Николаевич Туполев. Слова великого конструктора: «Конечно, твой самолёт не полетит, но ты молодец, ставлю отлично».
Служил в морской авиации (минно-торпедная дивизия), в ракетных войсках стратегического назначения, возглавлял Ульяновский обком ДОСААФ. Последняя должность в войсках – начальник штаба восьмой Краснознамённой Мелитопольской дивизии ракетных войск стратегического назначения. Награждён орденами «Красной звезды» и «За службу Родине».
Вместе с супругой Ниной Андреевной воспитал двух сыновей. Оба закончили Ульяновское танковое училище, а старший – академию бронетанковых войск. Живут и работают в Москве.
У Ивана Яковлевича три внука и внучка.
Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.
Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю
Генеральный спонсор
Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.
